Осенью 2023 году исполняется двести лет со дня рождения Альфреда Рассела Уоллеса, одного из основателей теории эволюции путем естественного отбора наряду с Чарльзом Дарвином. В отличие от Дарвина, Уоллес считал, что биология, химия и космология свидетельствуют о наличии разумного замысла. Уоллеса можно считать одним из крестных отцов Разумного Замысла. Чтобы узнать о нем больше, мы предлагаем отрывок из работы Майкла Флэннери, глубокой научной книги об Уоллесе, «Пророк природы».

Чарльз Дарвин всегда в той или иной степени осознавал проблему устранения всех остатков разумной причинности из эволюционных процессов. Дарвину приходилось, с одной стороны, противостоять случайности, а с другой – вплетать необходимые строительные процессы в свои расширяющие и диверсифицирующие жизнь действия естественного отбора. Он говорил Асе Грею: «Я склонен смотреть на все как на результат действия задуманных законов, а детали, хорошие или плохие, оставлять на усмотрение того, что мы можем назвать случайностью».

Дарвин мог заявить о победе над особенным творением, но какой ценой? «Старый аргумент о наличии замысла в природе, приведенный Пейли,…», – писал он в своей «Автобиографии», – «…который раньше казался мне столь убедительным, теперь, после открытия закона естественного отбора, не работает… В изменчивости органических существ и действии естественного отбора не больше замысла, чем в направлении ветра». Утверждая, что с одной стороны, Дарвин отстаивает замысел, а с другой – случайность, он, похоже, постоянно путался, вступал в противоречие или делал и то, и другое.

Метафоры не помогли

Метафоры, на которые он часто ссылался, не помогали, и он это знал. Он признавал, что использует телеологический язык, когда говорит о естественном отборе, но утверждал, что это не более чем астрономы, говорящие о гравитации, управляющей движением планет, или земледельцы, создающие особые виды путем селекции. Такой «отбор» был лишь действием косвенной изменчивости, а не действительно целенаправленным. Признавая, что он персонифицировал природу, он уточнял: «Под природой я понимаю только совокупное действие и результат действия многих естественных законов, а под законами – только установленную последовательность событий».

Дарвин боролся с этой проблемой практически с самого начала. В «Происхождении» естественный отбор изображается как «ежедневный и ежечасный тщательный анализ», отбор «плохого» (разрушительного) от «хорошего» (сохраняющего) в природе и «работа» над совершенствованием каждого организма. Но как может «закон "кое-как"» (по выражению Уэвелла) «внимательно анализировать»? Уоллес осознал эту проблему и в пространном письме Дарвину предложил спенсеровский термин «выживание сильнейших» в качестве более подходящего, более описательного. Уоллес считал, что смысл термина «отбор» может быть неправильно понят и что «выживание сильнейших» Герберта Спенсера позволит избежать этого подводного камня.

Для Уоллеса этот термин означал всего две вещи: 1) сохранение благоприятных вариаций над неблагоприятными и 2) устранение в результате изменений непригодных. Уоллес призвал Дарвина добавить термин «выживание сильнейших» к обсуждению естественного отбора, а во многих случаях и вовсе заменить его. Это предложение отвлекало от дарвиновской аналогии с домашним разведением, но если оно успокоило критику, которой его подвергали Ричард Оуэн, Джон Данс, Генрих Бронн, Адам Седжвик, Чарльз Лайель, герцог Аргайл, Генри Тристрам и, да, сам Уоллес за то, что он не видел очевидной преднамеренности в разведении домашнего поголовья, то оно того стоило. Дарвин использовал это выражение в своей следующей книге «Изменение животных и растений под влиянием одомашнивания» в 1868 г., а затем в пятом издании «Происхождения», опубликованном годом позже.

Странная рекомендация

Эта рекомендация кажется странной со стороны Уоллеса, который, казалось бы, все больше склоняется к телеологическому взгляду на эволюцию. Но несколько замечаний сделают ее более понятной. Прежде всего, это письмо было написано в июле 1866 г., почти за два года до официального разрыва с Дарвином. Показательно еще более раннее письмо, написанное, когда Уоллес только четыре месяца как вернулся в Англию из своей заморской экспедиции. Он уже задавался вопросом об очевидной потере полезности (utility) и бесполезности (inutility) некоторых признаков животных и их влиянии на естественный отбор. Почему страусиные «крылья вообще стали бесполезными, – спрашивал он, – и если они стали таковыми до того, как птица достигла своих нынешних гигантских размеров, силы и скорости, то как они могли поддерживать свое существование?»

Уоллес дошел до самой сути вопроса: «Как, если они когда-то обладали полетом, они могли потерять его, будучи окруженными быстрыми и сильными плотоядными, против которых он должен был быть единственной защитой?». Ответ Дарвина, к сожалению, приведен в неполном письме, но он просто ссылается на быстро бегающих дроф, которые считаются одними из самых крупных летающих птиц, и, похоже, не затрагивает «трудности» Уоллеса. Конечно, полет мог быть утрачен и стать рудиментарным, если было бы обнаружено, что альтернативный признак – например, бег – обладает большим преимуществом.

Вопросы о полезности

Но вопросы остаются. Может быть, рискованно делать полезность единственным движущим принципом естественного отбора? Если полет давал древнему страусу главное селективное преимущество в борьбе за выживание, то как он был утрачен? Более того, должна ли полезность в природе быть единственным признаком, на который стоит обратить внимание в развитии природного мира? Наверняка эти и подобные вопросы занимали мысли Уоллеса, когда он писал это письмо Дарвину. В дальнейшем этот вопрос, по-видимому, так и не был доведен до определенного конца.

Вопросы о полезности в природе не были новыми для Уоллеса. Всего десятью месяцами ранее его работа «Саравакский закон» показала, что он уже разработал общую схему происхождения с модификацией, хотя, конечно, его механизм – естественный отбор – был далеко в будущем. [«О законе, регулирующем интродукцию новых видов», но обычно ее называют «Саравакским законом», поскольку Уоллес написал ее в 1855 г., находясь в регионе Саравак на острове Борнео – прим. перев.] Но в проницательном очерке о повадках орангутанга – животного, которое он так тщательно изучал и даже держал в качестве домашнего питомца во время своего пребывания на Борнео, – Уоллес рассуждал о массивных клыках этих человекообразных обезьян (аборигены называют их «миа»). Какую пользу они могут принести животному, которое питается в основном фруктами и мягкими овощами, а при нападении защищается не зубами, а мощными руками и ногами? Этот вопрос вызвал у Уоллеса ряд интересных метафизических размышлений.

Может ли красота быть достаточной?

Уоллес утверждал, что требование утилитарного назначения для каждого аспекта жизни растений и животных игнорирует некоторые целостные аспекты природы. Если мы не видим непосредственной необходимости в той или иной особенности организма, почему мы должны чувствовать себя обязанными изобретать ее? Разве красота не может быть достаточной сама по себе? Если мы можем оценить ее, то почему этого не может сделать Верховный Творец? Разве Уильям Уэвелл в своей книге «Множественность миров» (1854 г.) не предложил «общий план», выходящий за рамки «специального приспособления каждого животного... подчиненного разумной цели животной жизни»? Возможно, орангутанг мог бы предостеречь нас от нашей собственной гордыни. Дарвин настаивал на том, что наше ощущение своей исключительности – наша оценка собственного интеллекта – есть не что иное, как форма высокомерия, «наше восхищение собой». Но что, если верно обратное? Что, если мы просто навязываем свое упорство в том, что каждая адаптация должна иметь материальное и физическое применение для каждого животного или растения, как высокомерное предположение, что все причины являются обыденными отражениями характеристик выживания, которые мы им приписываем? Игнорирование наших особых способностей ценить красоту или силу в природе подразумевает навязывание некоего выпада против Верховного творца, наделившего нас этими качествами в первую очередь.

Очевидно, что при объяснении природы Уоллес обращался к более высоким, чем непосредственные, причинам. Слоттен признает, что это было «дерзко» – прийти к столь «радикальному предположению» на основе зубного ряда орангутанга, но это свидетельствует об остром внимании Уоллеса к аномалиям в природе и его бесстрашном и нестандартном поиске их решения. Фичман абсолютно прав, утверждая, что это раннее эссе ознаменовало собой попытку всей жизни «исследовать, без предубеждений, широкий спектр причинно-следственных связей в эволюции человека, а также нечеловека». В конечном итоге это выльется в телеологическую космологию, кульминацией которой станут «Место человека во Вселенной» (1903) и «Мир жизни» (1910). Не будет преувеличением рассматривать это эссе 1856 г., написанное по следам его статьи о законах Саравака за год до этого и предшествующее его знаменитому письму из Тернате, как раннее вероучительное заявление. [Письмо из Тернате известно тем, что в нем Уоллес впервые обосновал механизм естественного отбора, опубликовано в мае 1858 г. – прим. перев.] В нем были сформулированы основные принципы его зарождающегося телеологического мировоззрения, которое состояло из следующих положений: нередукционистский, целостный взгляд на природу; признание понятия бесполезности (отсутствие утилитарности, целесообразности) в растительном и животном царствах, что рассматривается как разумное доказательство высшей и даже разумной причинности в природе; особое место человечества в оценке свойств, выходящих за рамки простого выживания, таких как красота формы, цвета и величия; и допущение, что все это может быть намеренным выражением теистического присутствия или силы.

Предпосылка высших причин

В этом свете становится понятным, почему Уоллес мог порицать Дарвина за использование обманчиво телеологических формулировок в отношении принципа, который сам по определению коренится в полезности для организма. Это было приписывание высших причин простейшим причинам там, где их не было. Значительно позже последовательная защита Уоллесом естественного отбора в процессе становления его естественной теологии приобретет более широкие масштабы и эффективность. Но в 1850-х и большей части 1860-х годов эти идеи были еще предварительными. Хотя они явно присутствовали, они ожидали, когда телеологическое видение Уоллеса обретет полную силу. В конце концов, даже естественный отбор сам станет рабом его разумной эволюции.

Контраст с Дарвином разителен. В то время как Уоллес, по крайней мере, к своему удовлетворению, смог разрешить наиболее запутанные аспекты природного мира, обратившись к разуму или силам, подобным разуму, Дарвин оказался перед трудноразрешимой проблемой исключения телеологических и метафизических формулировок из своих описаний того, что, по его мнению, является строго материальными, основанными на законах процессами, управляемыми случайностью и необходимостью. Проблема усугублялась тем, что Дарвин, по-видимому, не мог увидеть роль преднамеренности в аналогиях, если ему не указывали на это неоднократно, и даже в этом случае он скорее соглашался, чем принимал. Он не смог отличить замысел или преднамеренность селекционера от слепых процессов естественного отбора, и вскоре после выхода первого издания «Происхождения» ему пришла в голову другая аналогия – с архитектором.

Новая аналогия

Эта мысль пришла ему в голову в письме к Хукеру в июне 1860 года. В 1868 г. он обнародовал аналогию с архитектором в книге «Изменение животных и растений под влиянием одомашнивания» (Variation of Animals and Plants under Domestication). Введение случайности в естественный отбор вызвало у многих дискомфорт в связи с его теологическими последствиями. Принятие аналогии с архитектором, предположительно, должно было снять эти опасения, хотя и решало проблему разграничения причин изменения видов в демографическом плане и причин вариаций особей, но, конечно, упускало из виду вопрос о том, нужно ли для этого обращаться к «высшим» силам.

Дарвин, несомненно, хотел избежать ссылок на что-либо подобное, но трудно понять, чем ему помогло добавление «архитектора». Дарвин отмечал, что «как при строительстве здания одни камни или кирпичи малоэффективны без искусства строителя, так и при выведении новых рас селекция была руководящей силой. Любители могут воздействовать отбором как на незначительные индивидуальные различия, так и на значительные морфологические различия. Отбор действует методично, когда любитель пытается улучшить и изменить породу в соответствии с заранее установленным стандартом совершенства; или же он действует неметодично и неосознанно, просто пытаясь вырастить как можно больше хороших птиц, без какого-либо желания или намерения изменить породу». Но дарвиновская случайность принесена в жертву замыслу. Действия селекционера, направленные на простое улучшение своих птиц, не являются случайными или игрой случая; простое название их «бессознательными» не устраняет преднамеренности селекционера и не отменяет замысла «искусства строителя». Под «бессознательным» Дарвин подразумевал только отбор, непреднамеренно направленный на создание новой породы; определенная преднамеренность имела место даже при сохранении существующей формы. Выведение «лучших» птиц бессознательно – это оксюморонное использование слова «лучшие» или «бессознательные»; если бы заводчики действительно бессознательно вели отбор, они бы не имели понятия о том, что такое «лучшие» птицы.

И снова Дарвин проводит аналогию:

«Если бы нашему архитектору удалось возвести благородное здание, используя грубые клиновидные обломки для арок [упавших камней], более длинные камни для перемычек и т.д., мы бы восхищались его мастерством даже в большей степени, чем если бы он использовал камни, сформированные для этой цели. Так и с отбором, будь то человек или природа; ведь хотя изменчивость и необходима, но, когда мы смотрим на какой-нибудь очень сложный и прекрасно приспособленный организм, изменчивость отходит на второй план по сравнению с отбором, точно так же, как форма каждого фрагмента, используемого нашим предполагаемым архитектором, не имеет никакого значения по сравнению с его мастерством».

Дарвин, по-видимому, считал, что если в качестве исходного материала архитектора использовать случайно упавшие куски камня, то это менее телеологично по смыслу. Но теперь аналогия еще больше зависела от разумного объекта. Словно пытаясь выбраться из зыбучих песков, Дарвин чем больше выступал против преднамеренности и замысла, тем глубже его засасывало.

«Всеведущий Творец»

Дарвин решает очевидный вопрос о «всеведущем Творце», признавая, с одной стороны, то, что он быстро отрицает с другой. Признавая, что такой Творец «должен был предвидеть все последствия» вводимых им законов, он в то же время утверждает, что нельзя «обоснованно утверждать» наличие какого-либо замысла со стороны Творца. Для Дарвина эта двусмысленность объясняется не растерянностью, а стремлением отвести критику грубого материализма; тем не менее, он делает акцент не на замысле, а на случайных вариациях. И здесь попытка Дарвина создать стройную аналогию естественного отбора упирается в собственное противоречие. Чтобы облегчить понимание бесцельного процесса, неоднократно обращаются к цели.

Джерри Фодор и Массимо Пьяттелли-Пальмарини уловили суть дилеммы Дарвина, когда заметили, что «наиболее проблематичным... является то, о чем Дарвин часто заявлял в "Происхождении видов": что искусственный отбор... является подходящей моделью для естественного отбора. Адаптационисты часто говорят, что это всего лишь безобидная метафора, но мы собираемся утверждать обратное, что мнимая аналогия с искусственным отбором на самом деле несет на себе всю тяжесть адаптационизма. Это как арки и купола [в аналогии с архитектором]: убери одно – и рухнет другое». И в этом сравнении убрать одно из них относительно легко, поскольку архитекторы (и селекционеры) обладают разумом, а эволюционные процессы – нет. В отличие от детерминированного, [чем-либо обусловленный, предопределённый – прим. перев.] роботизированного отбора в природе, гипотетический селекционер или архитектор Дарвина не обладает человеческим разумом и, следовательно, не способен ставить и решать потенциальные проблемы, рассуждать о контрфактических решениях, предполагать, что может произойти, делать осознанный выбор с намерением и молчаливым знанием и при этом сохранять корректность сравнения. Как пытался указать Дарвину Уоллес, естественный и искусственный отборы принципиально различны. Эта непреднамеренная дихотомия положила начало острой переписке сначала с Лайеллом, а затем с Асой Греем.

Предвестие телеономии?

Можно утверждать, что проблема Дарвина в этом отношении была предвестием термина, введенного в 1958 г. Колином Питтендригом (1918-1996), – телеономия, когда биологическая функция и целеустремленность рассматриваются как чисто механистические, создающие лишь видимость целенаправленного замысла. В последнее время этот термин стал использоваться биологом-эволюционистом Ричардом Докинзом, который определил биологию как «изучение сложных вещей, создающих видимость того, что они были спроектированы с определенной целью [но на самом деле это не так]», хотя он довольно путано и неоправданно ввел понятия «архоцель» для очевидной цели и «неоцель» для очевидной и намеренной цели. Использование термина «телеономия» является спорным, но обозначение «целенаправленно возникающих» свойств природы как телеономических просто напрашивается. Случайность, безусловно, не является целенаправленной, и с точки зрения дарвиновской эволюции трудно понять, как признание онтологического напряжения разрешает его, как будто, если мы можем назвать болезнь, то мы ее уже вылечили.

Для Уоллеса не существовало ни противоречий, ни напряженности. Трудно не увидеть в этом «высшую иронию» Фихмана. Если для Дарвина естественный отбор был движущей силой натурализма, то Уоллес обнаружил, что естественный отбор открывает двери для телеологии. Там, где не сработала утилитарность (полезность), появилась телеология. Преувеличенные формы, на которые Уоллес ссылался в своем очерке об орангутангах в 1856 г., и великолепные цвета и оперение некоторых птиц, возможно, были просто красотой ради красоты. Но у Дарвина не было места для таких представлений. В ответ он назвал вспомогательным источником эволюционных изменений половой отбор. Любимым примером Дарвина стал павлиний хвост. «Украшения всех видов, как постоянные, так и временно приобретенные», – утверждал он, – «активно демонстрируются самцами и, видимо, служат для возбуждения, или привлечения, или очарования самок... Все натуралисты, внимательно изучавшие повадки птиц, как в естественных условиях, так и в условиях содержания, единодушно считают, что самцы с удовольствием демонстрируют свою красоту». Уоллес отверг это мнение как антропоморфизм. Но это было еще не все. Если естественный отбор – это прежде всего устранение непригодных особей, то существующие виды могут быть только выбракованы, а не созданы. Где же был процесс созидания в природе?

Ересь Уоллеса

Ответ Уоллеса заключался в поиске причин, выходящих за рамки эмпирического и материального. Ересь Уоллеса против дарвиновского позитивизма назревала давно, но более непосредственное объяснение его разрыва появилось в письме к потрясенному коллеге: «Мое мнение по этому вопросу изменилось исключительно в результате рассмотрения ряда замечательных явлений, физических и психических, которые я теперь имел возможность полностью проверить и которые свидетельствуют о существовании сил и влияний, еще не признанных наукой». Эти «замечательные явления» были найдены в спиритуализме, и это направило Уоллеса по теистической траектории, вызванной его критикой утилитарности и объяснительных возможностей естественного отбора. Оба эти фактора в совокупности образуют два столпа, на которых будет строиться его естественная теология.